Неизбежность метапсихологии, или введение в культуры мышления

С момента первого издания в 1979 году монографии «Деятельность и установка», открывающей эту книгу, в мире произошли разительные изменения. Страну, казав­шуюся ее жителям столь же вечной и незыблемой, как некогда казалась жителям Рима великая Римская импе­рия, постигла судьба мифической Атлантиды. Историчес­кая поверхность планеты разверзлась и Советский Союз, драматически лишая осмысленности жизнь старшего по­коления и предоставляя шанс найти смысл жизни ново­му поколению, погрузился в океан времени. Не по учеб­никам истории, а на своих судьбах мы почувствовали и продолжаем чувствовать тяжелую точность недоброго по­желания: «Чтоб ты жил в эпоху перемен».

В эпоху перемен рушатся одни идолы, уступая место дру­гим, и приходят в столкновение разные идеалы мышления.

В эпоху перемен по каким-то неизвестным небесно-ис­торическим правилам решается вопрос, какие культуры, имена и идеи сотрутся из памяти и окажутся лишь быстро­течной модой, а какие приподнимутся над конкретным вре­менем и поселятся, говоря словами мастера методологии гуманитарного познания мира Михаила Михайловича Бах­тина, в «большом времени», в том времени, где живут Ари­стотель и Шекспир, Бах и Спиноза, Эйнштейн и Ньютон, Маркс и Достоевский, Чайковский и Фрейд, Выготский и Моцарт, Узнадзе и Бергсон. Так в эпоху перемен выясняет­ся, над КЕМ и над ЧЕМ перемены не властны.

Человек, над которым перемены не властны, основа­тель культурно-исторической психологии Лев Семенович Выготский однажды заметил, что строение человеческой личности, как и геологическое строение Земли, обладает пластами разной древности. Во время землетрясения гео­логические породы обнажаются и глазу открываются ра­нее скрытые слои истории разной древности.

Нечто подобное происходит в эпоху перемен и с обы­денной психологией, и с классической академической пси­хологией. На наших глазах в сознании и в бессознатель­ном у жителей СССР, ставшего Россией, обнажились пласты разной древности. Мы одновременно существуем в таком обширном потоке изменений, что об арифметичес­ки простом «раздвоении» личности, «раздвоении» культур, «раздвоении» политических систем, «раздвоении» соци­альных, гуманитарных и даже естественных наук говорить не приходится. И в этой ситуации геополитического сдви­га эпох мысль о том, что

Пришла пора прозреть: Психологий не меньше, чем культур и исторических эпох, которые проживают отдельные личности и целые народы. И эти разные психологии произрастают из раз­ных стилей мышления и разных вкусов. И к этим раз­ным психологиям как к явлениям разных культур и нор­мальным проявлениям разных научных школ мышления вполне приложимы слова убитого тоталитарным режи­мом и ставшего бессмертным поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, сказанные о литературных школах: «Ли­тературные школы живут не идеями, а вкусами: при­нести за собой ворох новых идей, но не принести но­вых вкусов, значит не сделать новой школы. Благодаря тому, что в России в начале столетия возник новый вкус, такие громады, как Рабле, Шекспир, Расин снялись с места и двинулись к нам в гости». ( Сло­во и культура, 1987, с.66—67).

И существование разных вкусов и разных психологий в эпоху перемен только заостряют стоящий перед каж­дым психологом вопрос о свободном выборе среди раз­ных психологий психологии, близкой ему по духу, пони­манию мира и, наконец, по любви к людям, эту психо­логию творившим. Этот вопрос — особый знак поиска и обретения в избранной психологом лич­ной жизни и профессии.

Вопрос о о выборе изобретаемых в ис­тории человечества культурах мышления и способах орга­низации человеком своей жизни, как об этом рассказы­вал философ, по праву именуемый философом, Мераб Мамардашвили, представляет собой мета-вопрос, вопрос метафизики в ее современном понимании. Способность решать «метафизические вопросы», искать «точку опоры», прежде всего, предполагает необходимую во все эпохи, и особо востребованную в эпоху перемен возможность «вы­ходить за рамки и границы любой культуры, любой идео­логии, любого общества и находить основания своего бытия, которые не зависят от того, что случится во вре­мени с обществом, культурой, идеологией или соци­альным движением. (выделено мной. — А если их нет, как это случилось в XX веке? Как вы знаете, одна из драмати­ческих историй (в смысле наглядно видимого разрушения нравственности и распада человека, распада человечес­кой личности) — это ситуация, когда по одну сторону стола сидит коммунист, а по другую, тот, кто его допра­шивает — тоже коммунист. То есть представители одного и того же дела, одной и той же идеологии, одних и тех же ценностей, одной и той же нравственности. И если у того, кого допрашивают, нет независимой позиции — в смыс­ле невыразимой в терминах конкретной морали, то по­ложение ужасно. Можно выдержать физические мучения, а вот человеческий распад — неминуем, если ты целиком находишься внутри идеологии, и ее представляет твой же палач или следователь.

—  Но он может считать, что заблуждается?

—  Ну, вот это заблуждение как раз и разрушает лич­ность. Потому что когда ты слышишь свои же собственные слова из других уст, которым не веришь и которые явля­ются причиной совершенно непонятных для тебя фантас­магорических событий, то и стать некуда. Нет точки опо­ры вне этого. — И в этом смысле она — залог и условие не-распада личности. Конкретная история лаге­рей в разных странах показала, какую духовную стой­кость проявляли люди, имеющие точку опоры (те, кто были «ходячие метафизики», скажем так). Тем самым я хочу сказать, что метафизика всегда имеет будущее» Необходимость себя. Введение в фило­софию, 1996, с.114).

Я решился привести столь обширный фрагмент из этой книги Мераба Мамардашвили не только потому, что он трагично передает необходимость постановки метафизи­ческих вопросов и раскрывает лежащее в основании этой книги понимание Психологу нечего пря­таться от своих личностных смыслов. И поэтому я считаю нужным сказать, что именно благодаря Мерабу Константиновичу Мамардашвили, которого в самом начале семи­десятых годов один из лидеров современной психологии декан факультета психологии МГУ Алексей Николаевич Леонтьев, пригласил читать курс «Методологические про­блемы психологии» в МГУ, немало психологов моего по­коления ощутили «необходимость себя». Этот поступок А.Н.Леонтьева, говорю об этом без преувеличения, во мно­гом определил и мою собственную судьбу. Лицом к лицу лица не увидать. И вряд ли в те годы я с достаточной полнотой понимал, что встреча с философом Мерабом Мамардашвили помогла некоторым из нас стать психоло­гами, почувствовать пьянящее, вполне неклассическое и нерациональное чувство свободы мышления. Чувство, даю­щее точку опоры и побудившее среди многих психологий избрать психологии, принесшие культуру неклассического релятивистского независимого понимания множественнос­ти мира.

Великое видится на расстоянии. В социальной биогра­фии науки, как и в собственной личной биографии, по­рой срабатывает эффект обратной перспективы: чем даль­ше отодвигается во времени событие, тем более отчетливо, объемно проступают значение и личностный смысл этого события.

К числу событий, которое без оговорок можно назвать историческим для судеб психологии, относятся рождение двух близких по духу культур мышления в двадцатых годах XX века, прорвавшихся по ту сторону сознания и ограни­чивающего мысль прошлых столетий (М.К.Мамардашвили) — культур мышле­ния Л.С.Выготского и Д.Н.Узнадзе. Попыткой приоткрыть значение этих событий является предлагаемая вниманию читателей книга «По ту сторону сознания: методологи­ческие проблемы неклассической психологии». Само на­звание этой книги явно отсылает читателя к жанру мета­психологии и перекликается с такими вошедшими в золотой фонд человеческой культуры трудами, как труды Ф.Ницше «По ту сторону добра и зла», 3.Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», Б.Скиннера «По ту сто­рону свободы и достоинства». Лейтмотивом, проходящим через всю эту книгу, являются идеи М.К.Мамардашвили о соотношении классического и неклассического идеала рациональности в философии и научном познании мира.

В этой книге представлены как бы три витка общения сознаний школ Л.С.Выготского и Д.Н.Узнадзе, три взаи­мопроникающих пласта мышления. Метками этих трех пла­стов выступают как бы три фокуса внимания: психология установки, психология деятельности и как нерациональным объять рациональное. Названия этих разделов являются сим­воличными и условными по многим обстоятельствам.

Они условны, прежде всего потому, что и Д.Н.Узнадзе, и Л.С.Выготский, и А.Н.Леонтьев, и яркий исследователь, без которого немыслима «Психология деятельности» — Сергей Леонидович Рубинштейн, не идентифицировали себя только как авторов и представителей отдельных школ и те­орий. Они всегда выступали как носители общей психоло­гии, методологии психологии, а тем самым, обладали вполне обоснованной претензией на то, что их идеи и методы ана­лиза покрывают все поле психологической науки. К приме­ру, А.Н.Леонтьев практически не характеризовал свое на­правление как «общепсихологическая теория деятельности», «деятельностный подход в психологии», или, тем паче, не именовал его «психологией деятельности». Да и метаморфо­зы культурно-исторической психологии и так называемой «психологии деятельности» в значительной степени напо­минают метаморфозы превращения гусеницы в бабочку, в которых присутствуют и разные жизни, и разные обличья одного существа. Что же касается Д.Н.Узнадзе, то и его ге­ний творил именно общую психологию, инструментом кон­струирования которой служили представления об установке. И, тем не менее, я считаю разумным уплатить дань устояв­шейся традиции и, что не менее важно, обыденному созна­нию профессиональных психологов, облегчающему узнава­емость людей, идеи и событий. Этой данью и стали два смысловых центра книги — психология установки и психо­логия деятельности.

Второе обстоятельство, заставляющее акцентировать внимание на условности устоявшихся характеристик двух различных направлений психологии — «психология уста­новки» и «психология деятельности» — имеет более глу­бинное основание. Оно приоткрывается тогда, когда про­исходит переход от психологии — к метапсихологии, к тому, что (в буквальном значении приставки «мета») стоит «за» психологией.

Чтобы понять психологию школы Д.Н.Узнадзе, необ­ходимо постичь мета-психологию психолог установки, открыть то, что стоит «за» ней, погрузиться в ту культуру мышления, из которой школа Д.Н.Узнадзе произрастает. Вряд ли бы школа психологии установки столь органично вписалась в историю ведущих психологических школ XX века, если бы «за» психологией установки не проступали как ее исходные основания учение о монадах Готфрида Лейбница и «философия жизни», идеи о «жизненном порыве» как источнике творческой эволюции неутоми­мого французского философа Анри Бергсона. Д.Н.Узнад­зе не раз писал и о том, что «душа проникла всюду». За этими словами угадывается связь мировоззрения Д.Н.Уз­надзе с философской культурой Бенедикта Спинозы. С фи­лософией Спинозы Д.Н.Узнадзе роднит мысль то есть идея о человеке как само­причинном и, тем самым, свободном существе. Эта мысль достигает своего апогея в таком парадоксальном и убиист

Любым ученым, которые рисковали говорить о роли будущего в целенаправленном поведении живых систем, был уготовлен костер. Их обзывали еретиками, мистика­ми и теологами. Но именно они, и среди них Дмитрий Николаевич Узнадзе, открыли путь в страну неклассичес­кого мышления, в мир неклассической психологии, в такую теорию относительности человеческих сознаний и бессознательного, которая подстать теории относитель­ности Эйнштейна.

Теория установки по своей мировоззренческо-ценностной функции и в психологии, и в культуре изначально представляла протест против рационального образа чело­века как изолированного, вырванного из мира существа и марионетки. Мераб Мамардашвили не раз замечал, что для понимания культуры мышления того или иного фи­лософа необходимо восстановить ту ЗАДАЧУ, РАДИ ко­торой воздвигаются мировоззрения, системы, теории. Иначе мыслитель будет укоризненно смотреть на нас из прошлого и повторять: «Простите, я не о том говорил». «Задачей» Д.Н.Узнадзе было порождение и исследование «человека свободного» как активного творца биосферы. От­сюда метапсихологии Д.Н.Узнадзе с самого начала при­сущи системно-исторический подход к человеку, поло­жения о целевой детерминации жизнедеятельности и самодетерминации посредством функциональных тенден­ций поведения личности. Идеи Узнадзе, его вдохновен­ная по­могли создать неповторимый Мир Дмитрия Узнадзе, в котором люди владеют не только прошлым и настоящим, но и будущим.

Когда проникаешь «за» психологию установки в мета­психологию, то открывается возможность диалога между «психологией установки» и «психологией деятельности».

И Д.Н.Узнадзе, и Л.С.Выготский (иногда явно, иногда косвенно) включились в еще не осмысленный с доста­точной полнотой поединок за культуру неклассического мышления, поединок, до сих пор совершающийся между Спинозой и Декартом. В этом поединке сторону Спинозы решительно занимает Л.С.Выготский. В своей работе «Уче­ние об эмоциях: историко-психологическое исследова­ние»[1], написанной незадолго до смерти, Л.С.Выготский характеризует философию Спинозы как Именно этот переворот в прежней си­стеме мышления стал исходной точкой кристаллизации классической рациональной культуры мышления, изоб­ретенной Рене Декартом, и неклассической релятивистской культуры мышления, изобретателем которой был Бенедикт Спиноза. Дело будущих историков психологии проследить «линию Декарта» (из культуры мышления ко­торого выросли и продолжают расти учение о рефлексах И.М.Сеченова и И.П.Павлова, бихевиоризм Дж.Уотсона, когнитивная психология и многие другие направления классической объяснительной психологии) и «линию Спинозы» (культура которого проступает за описательной психологией В. Дильтея, интенциональной психологией Ф.Брентано, учением о преднамеренной деятельности и теорией поля К.Левина, экзистенциальной психологией В.Франкла и другими направлениями неклассического ре­лятивистского мышления). В этом ряду — и «психология установки», и «психология деятельности».

Порой казусы, случайности, неожиданные жизненные эпизоды, подобно «ошибкам» и «оговоркам» в психоанали­зе, позволяют уловить близость казавшихся ранее несов­местимых концепций. Так, как-то А.Н.Леонтьев, с неко­торым удивлением и весьма понятным для семидесятых годов опасением, поделился со мной содержанием пись­ма от одного из известных западногерманских философов, полученного им после выхода в свет на немецком языке монографии «Деятельность. Сознание. Личность.» За­падногерманский ученый в восторженных тонах писал, что он воспринимает идеи этой монографии как яркое продолжение традиций интенциональной психологии Франца Брентано и поздней «феноменологии» — «фено­менологии жизненного мира» одного из самых загадоч­ных философов XX века Эдмунда Гуссерля. И сегодня, когда проживаешь логику последних исследований А.Н.Леонтьева о «полях значений» и «образе мира», подобное восприятие метапсихологии, стоящей за монографией «Де­ятельность. Сознание. Личность», вовсе не кажется заб­луждением познакомившегося с идеями А.Н.Леонтьева западногерманского философа.

Из песни слова не выкинешь. И поэтому, рассказывая о метапсихологии «психологии деятельности», историчес­ки неверно и этически постыдно не сказать о философии Карла Маркса, в идеологической упаковке которой «пси­хология деятельности» прожила многие годы в Советском Союзе.

Чтобы выразить свое отношение к этой философии, вновь приведу еще один жизненный эпизод, на этот раз уже из своей биографии. Недавно во время беседы с одним английским экономистом я услышал следующий вопрос: «Почему в России с такой яростью критикуют Маркса? Его исследования достаточно полемичны и глубоки». Дей­ствительно, почему в России те, кто вчера выплясывал ритуальные танцы поклонения марксизму, ныне закру­жились вокруг марксизма в неистовой каннибальской пляс­ке? Причина подобных перевертышей банальна и поэтому верна: «Марксизм был религией». А раз один государствен­ный бог умер, то да здравствует другой бог, или, по лучшим языческим канонам, другие боги. Не пора ли оч­нуться и, как английский экономист, с невозмутимостью отнестись к той культуре мышления, которая без сомне­ния связана с философией Маркса, и с разработкой в контексте этой философии категории «предметной дея­тельности». Маркс настолько же виновен в том, что его возвели в сан бога Ленин и Сталин, как Фридрих Ницше повинен в том, что его именем божился Гитлер. Поэтому я испытываю боль и горечь, когда в философии и психо­логии третируют «психологию деятельности» и, прежде всего, Сергея Леонидовича Рубинштейна и Алексея Ни­колаевича Леонтьева за то, что они развивали психоло­гию в СССР, окрестив ее знаменем марксистской психо­логии. Куда ближе мне позиция М.К.Мамардашвили, который в самом начале семидесятых годов с невозмути­мостью и уравновешенным гражданским героизмом по­вествовал изумленным студентам о том, что при анализе сознания и бессознательного такие исследователи (иссле­дователи, а не небожители!), как Карл Маркс и Зигмунд Фрейд разными способами искали пути решения одной задачи — задачи происхождения сознания, искали путь «по ту сторону сознания».

Несмотря на то, что любые прогнозы, а тем более про­рочества, дело неблагодарное и опасное, в заключение рискну сказать, что у XXI века существует шанс войти в историю и методологию науки под именем века «неклас­сической рациональности». На наших глазах емкая и яр­кая сравнительная характеристика классического и неклас­сического идеалов рациональности, выстраданная жизнью Мераба Константиновича Мамардашвили, становится духом нашего времени и символом неклассического мыш­ления. Обученные Мамардашвили, мы узнаем близких по стилю мышления ему людей в исследованиях Гастона Башляра «Новый рационализм» (2000), страстных критических атаках на рациональные реконструкции науки Пола Фейерабенда (см. его книгу «Против методологического принуждения. Очерк анархической теории познания», 1998) и ряда других методологов науки.

Мы осваиваем новые школы, новые вкусы, новые куль­туры мышления.

Мы живем в пространствах многих психологий, без страха воспринимая полифонию этой жизни как норму, а не патологию. И в этих пространствах, как в любых ситуациях выбора, нас подстерегает самая опустошающая опасность — опасность остаться никем, утратить «необхо­димость себя» и как личности, и как профессиональных психологов. Необходимо осознать, что можно выбирать разные психологии и стоящие за ними культуры. Можно избрать культуру психоанализа, гуманистической психо­логии, когнитивной психологии, бихевиоризма, гештальтпсихологии и т.п. Можно, увы, избрать и индуст­рию массовой культуры, в которой спешащая за модой психология редуцируется в «массовый товар», становится обезличенной, стереотипной, стандартной и действует по конформистской формуле самодовольного практицизма «чего изволите». Избрав индустрию стандартизированной массовой культуры и вырастающую из нее «товарную пси­хологию», психолог, говоря словами Эриха Фромма, мо­жет быть и сумеет «обладать многим», но вряд ли сможет «быть многим». Он совершит выбор в пользу «иметь», а не «быть».

Книга «По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии» — книга для тех, кто ищет «точку опоры». Соавторами ряда глав этой книги являются Блюма Вульфовна Зейгарник, Марта Борисов­на Михалевская, Любовь Семеновна Цветкова, Борис Сер­геевич Братусь, Вадим Артурович Петровский, Евгений Васильевич Субботский, Адольф Ульянович Хараш, Евге­ния Иосифовна Фейгенберг, Аида Меликовна Айла- мазьян, Татьяна Юрьевна Марилова, Сергей Николаевич Ениколопов, Владимир Николаевич Иванченко. Надеж­ным соратником, соавтором и преданным спутником любых поисков, описанных в этой книге, всегда была и остается Евгения Фейгенберг. Ценными советами при под­готовке издания этой книги со мной безвозмездно делил­ся мой друг и ученик Дмитрий Алексеевич Леонтьев.

Уверен, что все мои коллеги, принадлежащие к «Кру­гу Выготского, Леонтьева и Лурия» и к «Кругу Узнадзе», и прежде всего внесшие весомую лепту в становление ав­тора книги ее соавторы, были бы счастливы, если бы пси­хологи новых поколений обрели «точку опоры» в культу­рах, взращивающих конкретную психологию свободного человека, в культурах, стремящихся «быть», а не «иметь», в культурах достоинства, а не культурах полезности.